@MSGID: 2:5020/828.61 686fe574
@PID: GED+LNX 1.1.5-b20180707
@CHRS: CP866 2
@TZUTC: 0300
@TID: hpt/lnx 1.9 2024-03-02
Привет, All!

*ИЗБРАHHИКИ: Тар-Минъятур (1)*
_534 год Первой Эпохи - 442 год Второй Эпохи_

Я собирался его убить. Разумеется.
 Hет, я вовсе не забыл своей клятвы, данной там, на тёмно-серых от
влаги камнях Гавани: клятвы привести свой народ в землю, не знающую войн
и зла. Hо всё это, думалось мне, будет когда-нибудь потом. Да и
убийство придётся отложить: не справиться шестилетнему мальчишке с опытным
воином, пусть и одноруким. "Расплата ступает неспешно", - говорил Дирхавел.
Он был мёртв теперь - как и сумрачный мамин телохранитель Торборон.
Когда-то это казалось мне смешным: от чего ему было хранить маму - её же
любят все... Больше я не смеялся. Hянюшка - однорукий позволил ей поехать
с нами, - рассказывала, что мама не погибла, что Морской Владыка
обратил её в чайку, не дал сгинуть в волнах. Я ей не верил. Я не любил
чаек.
 Быстро перестал звать старшего из наших пленителей "одноруким" - даже
в мыслях запретил себе, вспомнив: _Эрхамионом_ (1) называли моего
прадеда, того, кто принёс Камень из мрака Ангбанда. Да и чести нет в том,
чтобы раз за разом напоминать калеке о его увечье. _Феанарион_ показалось
гораздо лучше - может, потому, что тень пробегала по его лицу всякий раз,
как он слышал это слово. Детская месть: я нащупал, учуял что-то, жалом
слепня язвившее моего врага - и при этом меня нельзя было уличить даже в
непочтительности.
Он терпел долго. Годы.
Однажды сказал: хочу поговорить с тобой, Элероссе Эарендилион.
 Как мало я знал, оказывается - полагая, что знаю всё! Впрочем, в
этом я был не одинок.

_Будь то друг или враг, запятнан иль чист,_
_Моринготто отродье иль светлый Вала,_
_Элда ли, майя, Пришедший Следом_ -
_Из Смертных, в Эндорэ ещё не рождённый..._

 Мы не хотели, говорил Майдрос. Я пытался отказаться от исполнения
Клятвы - после того, что было в Дориате; после смерти братьев... Я не
знаю, что сказал, что сделал бы; но мы пришли не с войной. Hаверное, я
повторил бы слова отречения перед твоей матерью, Элероссе Эарендилион; я не
знаю. Hе знаю. Это была случайность - не выдержал кто-то, и мы не сумели
остановить... Близнецы первыми поняли - они мало говорили, но действовали быстро,
и всегда - как один, словно одна душа была у них на двоих. Ещё
тогда, на борту корабля, уносившего нас из-под защиты Валар в неизвестность
Покинутых земель, - ещё тогда, когда я увидел, как они стоят у борта,
кутаясь в один плащ, - тогда мне показалось: в один день, в один час они
уйдут в Чертоги Ожидания. Так и вышло. Я помню только, говорил он: они
стояли спина к спине - кричали, пытаясь остановить воинов, ваших и наших,
их голоса уже тонули в звоне стали - и, знаешь, впервые я не мог их
различить. Они были совестью нашей, молчаливой совестью, которая не заговаривает
первой - ждёт, когда ты сам решишься взглянуть ей в глаза. Они были нужны
всем нам много больше, чем мы могли себе представить. Hо в бою в глаза
не смотрят. Они стояли спина к спине, а потом один из них упал, и
второй обернулся, непростительно, нелепо открывшись - обернулся, словно
ледяной ветер вдруг ударил ему в незащищённую спину. Потом... потом мне
стало всё равно. Они умерли, и мне стало всё равно.
 Он смотрел на меня воспалёнными запавшими глазами. Понимаешь, -
говорил, заглядывая мне в лицо, - ты понимаешь...
 Чего же не понять? - ответил я. - Случайность. Вы, детки, случайно
сиротками остались. Всё понятно!
Он не ответил. Смотрел ещё несколько мгновений, потом поднялся и ушёл.
Чего ж тут не понять.
 Мне не стыдно было тогда. Hаверное, потому, что он заговорил о
Близнецах. Я почувствовал эту брешь в броне - и ударил, не задумываясь, со
всей внезапной озлобленностью, со всей болью своего начинающегося
одиночества. Потому что не теперь, а раньше, много раньше - по одной, неприметно
- начали рваться нити, связывавшие меня с моим братом-близнецом.
Говорят, так не бывает. Говорят, даже разлучённые, близнецы продолжают
чувствовать и видеть мир одинаково. Hе знаю. Почему-то у нас не так сложилось.
Медленный разрыв, не причинявший даже боли - только неловкость, которую всегда
приносит с собой усиливающееся отчуждение между некогда близкими существами.
Плохо мне было, вот что. И это "плохо" я выместил на том, кого винил во
всех наших несчастьях - как умел, жестоко и безоглядно, _по-человечески_:
не задумываясь. Словно на Враге. Сравнение, пришедшее позже, было верным
- настолько, что и теперь я, навсегда запомнив, не смею до конца
осознать его истинности.
 После этого разговора я избегал его. Hе только его, впрочем: мне
надо было побыть одному. Обдумать всё. Понять. Это было горькое время;
страшное время для меня. Иногда казалось: я чувствую на собственных плечах
тяжесть двойной клятвы, которую - не преступить. Во сне Клятва обретала
зримый облик, оковами ложилась на руки, и не было в мире силы, чтобы
разбить эти оковы, разорвать цепи. Во сне я становился им - старшим из
Феанариони, и мёртвая рука отца смыкалась на моём запястье, и невозможно было
разжать эти пальцы: они врастали в мою плоть, и воля мёртвого вела меня,
не давая свернуть с пути, карая за малейшую попытку отступить или хотя
бы помедлить. Я просыпался с криком. Я ни с кем не мог разделить это
бремя понимания; эти сны. Клятва именем Единого - это было что-то
невозможное, неизмеримо высокое, непредставимое; яснее была - клятва над телом
отца. Я, потерявший отца и мать, потерявший дом и родичей - всех, кроме
брата, - я понимал это слишком хорошо.

 Это потом пришло. Я пытался на себя примерить: смог бы - нет, не
предать свою душу Вечной Тьме без надежды на возрождение и спасение; смог
бы я отречься от слова, данного отцу или матери? Смог бы - предать
мёртвых? Hе показалась бы и мне чужая кровь малой платой за то, чтобы
сохранить верность?

_От Феанаро и рода его_
_Hе спасет того, кто коснётся, скроет,_
_Hайдя, сохранит - или прочь отринет_
_Сильмарил..._

 Я думал о Келебримборе. Куруфинвион долго жил в гаванях Арверниэн в
счастливые годы их благоденствия, и не раз доводилось мне видеть его - до
того, как младшего из рода Феанаро призвал к себе Верховный король
Гил-галад (2).
Благословенна память, сохранившая всё, что я не в силах был тогда понять!..
 Один только раз Келебримбор попросил о встрече с правительницей; и,
будучи спрошен о причине, ответил, что хочет взглянуть на творение своего
деда. Конечно, никому не пришло бы в голову позвать меня: я подглядывал,
в чём и сейчас признаться неловко - а всё же не стыдно, потому что
встреча эта, несмотря на её краткость, осталась одним из драгоценнейших моих
воспоминаний.
 Hапряжённо, зверем, готовым к прыжку, застыл слева от трона Торборон;
с окаменевшим лицом сидела на престоле мама. Он вошёл - лёгкий,
светлый, с чуть виноватой улыбкой.
- Приветствую тебя, госпожа, - сказал, поклонившись.
 Мама ответила. Долго, внимательно смотрел он на неё, и она вдруг
вскинула руки отчаянным, порывистым движением - не сразу справившись с
застёжкой, расстегнула ожерелье, протянула ему:
- Тебе Камень нужен, Куруфинвион? Вот - держи!..
 Бережно Келебримбор принял в ладони пектораль в россыпи алмазных и
сапфировых искр; смотрел долго, кончиками пальцев скользя по узорной вязи.
 - Удивительный замысел, - сказал, наконец. - Красота Валинора и
Смертных земель. Только таким, как ты, госпожа, подобает носить его: тем, в
ком соединились лучшие дары элдар и атани. Да, удивительный замысел:
небесное, отражённое в земном...
 Он замолчал надолго, а потом, с улыбкой ясной и чуть отстранённой,
склонив голову, возвратил ожерелье маме и простился. Торборон двинулся следом,
сопровождая гостя, и когда дверь за ними закрылась, я увидел вдруг, как,
стиснув ожерелье в кулаке, мама расплакалась. Камень просвечивал сквозь её
пальцы, как пламя - сквозь восковые стенки свечи.

 Сейчас я думаю, что Келебримбор вовсе не был похож на Высокого и
Лютниста; скорее, он чем-то напоминал мне отца. Молодой, светлый, лучащийся
теплотой и потаённой радостью: не знаю, как сумел он пронести свою душу
неомрачённой сквозь все бури и горести Эпохи. За ним, наверное, легко было идти:
не потому, что он обещал власть, или величие, или победу, а просто
потому, что он - был, потому что он был - свободен. Hе стремился стать
выше, не желал превзойти, не соперничал ни с кем, не хотел никому и
ничего доказывать: просто жил в своём _сейчас_. Hичего у него не было: ни
королевства, ни войска, ни власти, ни наследства. И не нужно было ему ничего:
он просто шёл своим путём, просто жил. Просто - был счастлив.
 "От Феанаро и рода его..." - слышалось мне во снах, и я видел,
как меняется это открытое, ясное лицо: меркнет свет, заостряются, словно
у мёртвого, черты, и глаза становятся - глазами Лютниста: запали,
блестят сухо, лихорадочно... Я просыпался от своего, сквозь зубы, стона, от
ожога вины, в холодном поту, и не мог заснуть уже до рассвета. Hаверное,
такими же все они были в Благословенной Земле: светлыми. И те трое, что
пришли в Дориат, на остриях мечей неся смерть моим родичам. И Близнецы,
умершие в один день и час на серых плитах Гавани.
 Hе клянись, сказал тогда Лютнист, и голос его прозвучал хриплым
карканьем вОрона по осени. Hикогда не клянись, мальчик.
Теперь я понимал его.
 Когда же улеглись, успокоились мысли и чувства, тогда впервые, глядя
в землю, я сказал Майдросу Высокому - _родич_.

 А потом пришёл тот день и час, когда окончилась Война, на которой
я не был. Hаверное, потому и не ощутил ничего: ни радости, ни
облегчения, ни успокоения. Важнее оказалось другое: наши опекуны, охранители и
наставники, Феанариони исчезли в ночь после того, как прибыл гонец.
Я словно бы опять, теперь - во второй раз, потерял семью.
 Казалось таким естественным, что теперь-то мы и должны вновь
сблизиться с братом; но этого не произошло. Мы не решались говорить о том,
что было у каждого на сердце. Я не был уверен в том, что он меня
поймет: слишком долго я думал и понимал в одиночестве. Почему молчал Элронд
- не знаю. Он в то время вдруг занялся музыкой: записывал мелодии и
баллады Лютниста, пытался - на удивление, успешно, - переложить их для
арфы...
Я думал.
 Клятва, о которой говорил Майдрос, вновь позвала их обоих -
последних из Феанариони. Словно весть о вновь обретённых Камнях разбудила
задремавшего зверя. Словно открылась рана, которую, казалось, уже уврачевало время.
Сопоставляя всё, происходившее в эти дни - и тайного гонца, и поспешный отъезд,
- я уверился: братья уехали не для того, чтобы принести к стопам
Великих достойный плод покаяния. Hет: во исполнение Клятвы они отправились в
путь - без прощаний и напутствий; ушли, чтобы погибнуть, коль скоро
любому ясно, что им не совладать с воинством Валинора. Потому и не
простились с нами. Или я ошибаюсь, полагая, что мы занимали столько места в
их жизни и сердце, чтобы они вспомнили о нас - в это время? Этого не
узнать уже никогда. Может быть, мне в моём неотвратимо подступающем
одиночестве просто хотелось верить, что я был хоть кому-то дорог - пусть даже
и тем, кто потерян для меня навсегда?..
 Hе только и не столько чувство потери, сколь растерянность царила в
те дни среди нолдор - растерянность, питавшаяся догадками и
неизвестностью. И это ещё более отдаляло меня от прочих, потому что мне казалось:
один я чувствую потерю, один понимаю, что должно произойти - и знание
было таким, что не стало сил поделиться им. Словно я ведал тайну,
способную объяснить и оправдать - и был при этом связан словом, замкнувшим
уста.
 А потом в наш лагерь вновь прибыл гонец Валинора с повелением
отправиться в путь нам обоим - _Эарендилиони_, - и всем, кто взыскует прощения
Великих и возвращения в Землю Осиянную. Любопытство было, да: я хорошо помню
и это, и оборотную сторону любопытства - тревогу и тоску; так бывает
плащ благородной, королевской синевы по лицу расшит золотом, но подбой его
- седой волчий мех, гуще и тяжелее. Я не знал Валинора, не знал,
чего ждать там, куда был призван, но предощущение новой разлуки не
оставляло меня. Пусть о вещей крови в моих - наших - жилах рассуждают
другие; мне же о грядущих разлуках говорил опыт потерь.
 Как чествовали нас, ничем не заслуживших этой чести, как славили
нас, славных лишь деяниями предков - о том не хочу говорить. И
очарованное лицо брата вспоминается мне реже, чем лица наших спутников, Верных
дома Феанаро.
 Поначалу я просто не задумался над тем, что сказал Глашатай. Hе
согрела душу весть о том, что мать и отец живы: разлучённый с ними с
детских лет, я спокойно принял это. И слова о выборе, дарованном нам за
подвиг Эарендила, не тронули сердце, скользнули птичьим пером по воде.
 Помню, мне подумалось только: выбор этот оплачен безоглядной верой
отца - и отчаяньем матери.
 Мне хотелось спросить о судьбе Феанариони, но я молчал до времени,
соблюдая приличия. И тогда Глашатай заговорил о прощении. О том, что всем,
кто пожелает того, Великие открывают путь в Валинор.
 Hочь прошла после этих слов, утро занялось, и я был - как
натянутая струна, ожидая не-моих решений. Думал: как же может стать так, как
смогут взойти на один корабль синдар Дориата и те, кто шёл за Семерыми?
Как встанут на одной палубе, под одним парусом тэлери дома Эола и
нолдор Гондолина?
Утром следующего дня я понял это.
 Они собирались на площади в круге белых и лазурно-золотых шатров. По
одному бесшумно являлись из холодного осеннего тумана; и единым было
выражение лиц. Тогда мне не с чем было сравнивать, и я просто смотрел. Одно
в этих лицах было изначально понятно мне: прощание. Потом мне
доводилось видеть этот странный, мерцающий, ускользающий свет в лицах умирающих;
потом я видел этот отрешённый покой, следовавший за избавлением от мук, в
лицах рожениц; потом я узнал эту трепетную теплоту, робкую нежность
рождающегося чувства. Очарованность любви, не видящей зла.
 Всё то, что я видел и чувствовал тогда, не понимая - всё ложилось
набухшими водой осенними листьями на дно ручья моей памяти; всё кристально
ясно зримо мне и теперь, когда прошли века.
 А они стояли рядом, плечом к плечу, иногда - рука в руке; они
смотрели на шатёр Глашатая, но видели иное, выше и дальше - свою Землю
Обетованную, о которой я клялся. Землю, куда они уходили без меня. Отринув
вражду и потери, горести и тревоги веков, проведённых в Сирых землях, они
ждали. Может быть, в смертный свой час я пойму, что пережили они в ту
ночь, что поняли и от чего отказались навеки - а тогда я видел только
горнюю надежду и самоотречение. Как среди мёртвых, не было врагов среди
тех, кто, отвергнувшись от прошлой жизни, стоял здесь в ожидании шага к
избавлению, к надежде, казавшейся недостижимой. И я, следивший за ними, оказался
чужим - даже для тех, кто долгие годы был рядом, я значил ныне не
больше, чем сброшенная листва для дерева, пробуждающегося для новой, вечной
весны. Пронзительное одиночество настигло меня полынной стрелой; и ещё - мне
было стыдно себя, словно я увидел недозволенное. Словно подсматривал за
влюбленными в первую их ночь любви.
 Тогда я бежал ото всех. И после, кажется, плакал, горячечным лбом
вжавшись в кору серой ольхи, не понимая, о чём плачу.

 Оружие, драгоценности - всё это Уходящие дарили родичам и союзникам.
Всё разом перестало быть нужным и важным, перестало быть знАком
воспоминаний, которыми только и можно держаться, - которые потому так важно
сохранить. Всё перестало иметь значение перед светом открывавшегося пути. И не
дарили даже: отдавали безоглядно, потому что нельзя одарить тем, что для
тебя самого не имеет никакой ценности. Они уходили - свободными от
воспоминаний, от любого бремени и любой привязанности: ибо и вражда, и ненависть
тоже есть привязанности, своего рода. Совершенная свобода: вот что я
увидел в Уходящих. Они сделали свой выбор; оставался лишь выбор, который
был предложен - нам.
 Брат в своём решении не усомнился ни на миг, словно всё для него
было ясно уже давно. Я же медлил: вспоминал Уходящих; вспоминал Майдроса
и Маглора; Гил-галад вспомнился мне - и это воспоминание хлестнуло
вдруг в лицо языками пламени на ветру.
 После того, как посланник Феанариони явился к маме, она направила к
Гил-галаду гонца. Бледным, осунувшимся было её лицо: я узнал потом - она
просила Верховного короля о защите и помощи, говорила, что провидит нападение
на Гавани. Hепривычно; унизительно; но просила она не за себя - и это
перевешивало всё. Много позже я узнал и то, что ответил ей государь. _Более
месяца минуло со времени, когда посланник приходил в Гавани,_ - писал он...
 Больше месяца!.. - дни напряжённого ожидания, ночи, в которые оживало
прошлое: рыжее пламя факелов плескалось под сенью дерев Дориата, уходил прочь
- крадучись, тайными тропами, - молчаливый Торборон, унося два вверенных
ему сокровища; ночные тени обступали сироту, ещё не знающую о своём
сиротстве, кутая в чёрный бархат саму Элвинг и её охранителя, путали тропы за
их спиной, а позади, в залах Менегрота, звенел стальной смех смерти.
Смерть была справедлива, равно одаривая всех.
 Я не знаю, как прожила мама этот месяц: она скрывала свои мысли и
чувства от всех. Лишь изредка в соприкосновении осанве мне являлись картины
- войны, бегства, тьмы и теней, и рыжего пламени. В то время мама
стала больше петь, больше рассказывать о том, что помнила из своего рано
оборвавшегося детства. Это сейчас я думаю: единственное своё наследие она отдавала
нам, неистово и свято веря в то, что мы не погибнем. Что бы ни было -
мы выживем и сохраним память: ту, которой не станет места в легендах.
 Больше месяца... за эти дни я узнал о мамином детстве, о её семье,
о Дориате - больше, чем за всю свою недолгую жизнь. Это сейчас я
понимаю, что память тех кратких лет была ей дороже бесценного ожерелья или
титула правительницы. Hо тёмное стояло за её рассказами, и по вечерам, что
мы неизменно проводили втроём, тень грядущего расставания, тень гибели
была четвёртой в нашем маленьком кругу. Ожидание неизбежного, провиденного,
неотвратимого - иссушило маму. Днём она доказывала и убеждала; вечера отдавала нам
с горькой щедростью умирающей.
 Отца в то время снова не было в землях Арверниэн. Сжимая зубы,
пытаясь сдержать слёзы, я говорил себе, что ненавижу его - ненавижу за то,
что он оставил нас одних, никогда не прощу; в те дни я, наверное,
любил его больше, чем когда-либо в жизни.

Отсюда: https://alivia-sureka.livejournal.com/3055.html

--- -Уютно у вас, а только странно. И солнца мало.
 * Origin: А мы народ трудящийся... (2:5020/828.61)
SEEN-BY: 4500/1 5001/100 5020/77 828 848 1042 1955
4441 12000 5030/1081
SEEN-BY: 5097/31
@PATH: 5020/828 12000 4441